Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

Средь острых скал — пристанища не сыщешь,
здесь лишь вершины гордые царят,
что серебром в лучах зари горят
да по ущельям — дикий ветер свищет.

Средь зноя дня пристанища не сыщешь,
и в родниках — пристанищ тоже нет.
Земля без нас лежала тыщи лет,
и не сказать, чтобы грустила слишком.

Вот стольный град. Войди в него, гоним
не покаяньем, а огнём ристалищ,
и гордый нрав свой, что бежит пристанищ,
как стяг победный, водрузи над ним!

Я не лавина, что летит по склону,
и не росток зелёный у тропы.
Я — пустота лишь, что подобна клону.
Я — ноль, никто. Я только часть толпы.

Нет, я не фреска, что хранит ЮНЕСКО,
над ней трясясь, как неусыпный страж.
Мечты — угасли, не оставив блеска,
прошли, растаяв, как в степи мираж.

Полжизни — пир. Вторая половина  —
то труд, то бунт средь снега и дождя.
И дух мой — рухнул, как со скал лавина,
и всю судьбу перечеркнул, шутя…

«Если горы замёрзнут, то я ль буду в том виноват?»  —
говорил стылый дождь, заслоняя собой горизонт.
Мы искали прибежища, в двери стучась наугад,
позабыв дома зонт.

Дождь, как гвозди, вонзается в грунт  —
чтобы цветы расцвели вместо лужи.
И, верша многотысячный бунт,
раскрывают зонты свои души.

Кто бы душу свою ни открыл,
распахнись ему нынче удача,
словно пара зонтов — пёстрых крыл?..
О, душа моя — родина плача!

Только пни от былого леска…
Только души терзает тоска…
Кто-то встал, перекрыв горизонт,
над собой держа зонт…

В тот момент, когда дождь отгудит
уходящей водой в водостоках,
снеговик глянет с болью в груди,
чтобы мы не столкнулись в потоках,
заплутав в направленьях и сроках.

Истомившись пристанища тьмой,
я шагнула под дождь многожильный.
…Впору плакать, как дождик, самой  —
хоть бы кто-нибудь зонт предложил мне!..

А. может, есть неближние места.
где, забредя на кладбище, не встречу
когтящих зелень звёзд пятиконечных,
но только крест воскресшего Христа.

Там испокон ко всенощным звонят,
со всех сторон старухи семенят
и, может, сам той звонницы осколок,
я, разделяя участь буквы ять,
воскресну по молитвам богомолок,
не чаявших Твой промысел понять.

Он сладок был не более, чем едок,
и если что оставит на последок,
то только холод, холод колокольный,
полуночное сборище с дрекольем,
с Иудой, что пришёл для поцелуя,
но запевает пламя аллилуйя
в сырых костях и в голосе пропащем,
и снова в жестяном больничном сквере
так голо, что гармонию обрящем
и я, и ты, любезный мой Сальери.

Вот стоящий по плечи в крови,
сад становится почвой — той красной землёй,
из которой и взят он, скудельный сосуд,  —
чаша, слепленная из листвы.
Распадается чаша — сохранно вино,
как в огне купина. Распадается свет
и становится почвой — священной землёй,
райской глиной сыновней Твоей.

Мама, мне вчера приснился дождик!
Мне приснился разноцветный дождик;
Оставлял он на асфальте пятна,
Капли разноцветные — на окнах.

Он сначала синим шёл и красным,
А потом оранжевым с лиловым,
И зелёным, ярко-изумрудным
Цветом ливень с неба лил на город.

Люди забегали под навесы,
Прятались в домах и магазинах,
Чтобы не промокнуть, не заляпать,
Не испачкать платья и костюмы.

Люди закрывали плотно двери,
Закрывали поплотнее окна,
Чтобы дождь вдруг не попал случайно
Внутрь — на пол или подоконник.

Дети все сидели тихо дома,
И смотрели, как бегут дорожки
Краски по стеклу. И как машины
Разрисовывают мостовую.

Мама, мне вчера приснился дождик.
Дождь из красок, необычный дождик.
Я не стал гулять, пока не высох
След последний разноцветных капель,
Потому что ты бы не хотела,
Чтобы я запачкался случайно;
Да и как бы отстирался свитер
Или джинсы. Я остался дома.

Я бы, может, выбежал наружу
Прыгать по лилово-белым лужам,
Пальцами размазывать по листьям
Синие, оранжевые капли.
Но я знал: ты за меня боишься,
Как там я весь буду в этой краске,
И остался. Только знаешь, мама,
Я не знаю было бы мне плохо
Или нет. Давай, как будет дождик
Следующий, — выберемся вместе,
В краске чтоб измазаться на пару.
Пусть другие, чистые такие,
Смотрят на нас с завистью из окон.

Это осень! Не важно, что май на дворе.
За окном листья сухо дрожат на ветру.
Полумрак, тишина. Стынет чай на столе.
Я иду по ковру, по ковру, по ковру.

За окном представление — «Солнце в лесу».
На столе хлеб на блюдце, маслёнка и нож.
Это осень! Плевать, что июнь на носу.
Ты идёшь пока врёшь, пока врёшь, пока врёшь.

Белка серая вспрыгнула, ветку тряхнув.
Эта осень уже отдаёт декабрём.
Свет лежит полосами вкосую к окну.
Мы идём пока врём, пока врём, пока врём.

Три часа пополудни, май месяц, четверг.
На стене натюрморт: виноград и грейпфрут.
Солнце сыплется вниз. Сосны рвутся наверх.
Все идут пока врут, пока врут, пока врут.

Дети все умеют летать сперва,
Но об этом учат их забывать
Руки материнские и слова.

Отпустить детей в синеве кружить
Страшно. Да и скучно одним-то жить.
Мама, не держи меня — поддержи!

Как воздушный змей я лететь хочу!
Упаду — ты мне помоги чуть-чуть;
Если ж сильный ветер я подхвачу,

Ты под натяжением из горсти
На моток верёвочку отпусти,
А как она кончится, не грусти.

Не грусти, родная, и не робей —
Я ведь не обычный воздушный змей —
Полетав, я всё же вернусь к тебе.

Ветерок озорничал,
В подворотнях бегал,
На мосту фонарь качал,
Колокольцами бренчал,
С крыш бросался снегом.

У прохожих рвал из рук
Свежие газеты,
У продрогших двух подруг
Выхватил береты,
Старый флюгер закружил
В энергичном танце,
Карусель запорошил,
Огоньки все затушил,
Лёд подёрнул глянцем.

По бульварам проскакал
Рыцарем отважным,
С тротуаров дань собрал  —
Длинный шлейф бумажный.

А потом что было сил
Дул в печные трубы.
Повторить концерт просил
Чей-то голос грубый.
Водосточная труба  —
Ржавая старуха  —
Пожелала ветерку
Ни пера ни пуха!

Ветерок озорничал,
Весело резвился,
Громко форточкой стучал,
Старый дед ему кричал,
Чтоб угомонился.
Только рано на покой
Ветру-малолетке,
Не сидеть ему с тоской
В золочёной клетке.
Он на то и ветерок,
Чтоб лететь, не чуя ног,

И шутить при этом,
Чтобы к нам вернуться смог
Через тысячу дорог
С пламенным приветом!